Всему определен черед…

Всему определен черед
Предшествующим и грядущим.
И не напрасно ль в ночь идущим
Стремиться заглянуть вперед?

Быть может, лучшее на свете —
Не видеть свет. Но дерзкий дух.
Рожденный бездной, ждет ответа
У высших бездн и стонет вслух.
Он в боль оправлен и оправдан
Все той же болью. Он растет,
Он поднимается до радуг,
Он исчезает, смертью стерт.
И только потому он вечен
И вечно — юн и вечно — сир,
Что в отчуждении зловещем
Он смотрит на родимый мир,
На свой восход, и превосходство,
И безысходность, и расход,
И расхождение, и сходство,
И в снисхожденье переход.

Он все объемлет, все приемлет,
Чтоб снова рушить и крушить!
Он хочет опрокинуть землю,
Освободиться, взмыть и жить
Без облаченья, без обличья,
Без перержавленных цепей.
Он задыхается и кличет
Себя в других, других в себе.
Он принижается, он верит,
Он лжет себе наперекор.
Он неподвластен мелкой мере,
Любой, любой его покор
Не приравнять к земным порокам.
Его недуг на полпути
Не появляется порогом
И не мешает вдаль идти.

Мятежен и своеобразен,
Он рвется в беды, в нечисть, в темь, —
Как на свиданье, как на праздник.
Он перешагивает день,
Он пересиливает страхи
Пространственные и свои.
Наедине с собой он трагик,
И, вникнув напрочно в бои,
Он сразу воином ученым
И зорким сделается вдруг,
И в радости ожесточенной
Все, что находится вокруг,
Пронзает, вскидывает, ловит.
Он не боится расплескать
Сосуды неизбежной крови.
Он с малости привык искать
В том, что дано, иные виды,
Ему не свят ничей закон.
Единственный и страшный идол
Его — он сам. Он — только сон,
Колеблющийся и чудесный,
Смешавший ужас и восторг.
Лишь в глубь себя из будней тесных
Идя, находит он простор.

И эту заунывность глуби
И притягательность ее
Он с неизбывной страстью любит.
В ней вечность светлая поет,
В ней высшее таится благо,
Коснись его — и въявь поймешь:
Все, чем ты был, о чем ты плакал, —
Либо пустышка, либо ложь.
И этим резким откровеньем
Обескуражен и прельщен,
Он перестанет жить мгновеньем
И весть мгновеньям жадный счет.
Все, что он клял, все, чем он клялся,
Предстанет перед ним, как рой
Назойливых, слепящих кляуз.
Он поглощался их игрой
И мнил, что в них его обитель,
И через это сгоряча
Себя презрением обидел
И волю едким дал речам.

Теперь он над собою взвился
И за руки себя берет.
Он видит все с яснящей выси.
Всему определен черед.