За пяльцами

С барыней старой, капризной и знатной,
В скучном салоне сидит приживалка,
Тоже старушка; одета опрятно,
Личико сморщено, кротко и жалко;
Что-то покорное в каждом движеньи,
В бледной улыбке застыло терпенье.

К пяльцам нагнувшись седой головою,
Гладью букеты по белому шелку
Шьет она молча, привычной рукою,
Словно рисует послушной иголкой:
И как живые выходят букеты,
Пестрые, полные блеска и цвета.

Медленно идут часы за часами;
Слышен лишь изредка крик попугая,
Да, осторожно скрипя башмаками,
Чинно по мягким коврам выступая,
Старый лакей с этикетом старинным
Курит духами в салоне пустынном.

Барыня дремлет над скучным пасьянсом;
Входят на цыпочках в комнату внучки
С льстивым приветом, с большим реверансом,
Крепко целуют ей желтые ручки.
«Тысячу первую шьете подушку?» —
Дразнят они приживалку-старушку.

Молча стегает она, как машина.
Им не видать, как пред нею в молчаньи
Счастья былого проходят картины,
Как оживают былые страданья.
В сердце под ветхою тканью капота
Скрыта мудреная эта работа.

Шьет она пышные алые розы.
«Как он любил их, Сережа мой милый!» —
Вспомнила вдруг. Навернулися слезы,
Грезится счастье, разлука, могила.
Барыня к ней обратилась с вопросом:
«Что ты, голубушка, шмыгаешь носом?»

Шьет приживалка опять, вспоминая:
«Бедно мы жили, а славно, чистенько…
Он на уроках, а я вышиваю…
Знали мы счастье, хоть, правда, частенько
Класть приходилось нам зубы на полку…»
Снова быстрей заходила иголка.

«Вася родился… И тут-то вот вскоре
С неба упало и нас поразило,
Молнией словно, нежданное горе.
Точно во сне, в страшном сне это было…
Взяли его у меня… Он в остроге…
Голову бреют… Закованы ноги…»

«Милая, встань! Покажи, что нашила…
Как ты испортила этот бутончик…
Мокрый весь!.. Чем ты его замочила?..
Дай табакерку мне… Где мой флакончик?..» —
Барыня с кашлем глухим проворчала…
Спирту нюхнула и вновь задремала.

Шьет приживалка опять, как машина.
«Он не доехал туда, слава богу…»
Грезится ей снеговая равнина,
Грезится в саване белом дорога…
Там успокоился он — ее милый…
Есть ли хоть крест над безвестной могилой?..

«Много тогда их, несчастных, погибло…
Как только бог посылал мне терпенье,
Как это горе меня не пришибло?..
Вырос мой Васенька мне в утешенье…
Жизнь воротил он мне ласкою детской…
Приняли Васеньку в корпус кадетский.

Уж и любила его я без меры!..
Ах, вот опять я закапала розу…
Перед войной вышел он в офицеры…»
Режут глаза неотступные слезы,
Замерло старое сердце от боли…
«Шейте же, милая, спите вы, что ли?..»

«Помню, влетел он, восторгом сияя:
— Вот выступает дивизия наша…
Полно, не бойтесь… Не плачьте, родная…
С крестиком белым вернусь я, мамаша!.. —
С крестиком белым!.. Ох, мальчик мой бедный,
Вот он. Свалился кровавый и бледный…

Двадцать два года… Веселый, красивый…
Нет его… Пуля скосила шальная».
В комнате рядом раздался визгливый,
Громкий, бессмысленный крик попугая,
Вздумал некстати дурак разораться:
«Здравья желаю!» и «Рады стараться!»

Снова очнулась бедняга; проворно
Шьет; и никто не имеет понятья,
Как на душе у ней больно и черно…
Сколько страданий, какие проклятья,
Сколько тут скорби и жизни разбитой
В пестрых, веселых цветочках зашито.

Раз, впрочем, тотчас заметили люди,
Что побледнела она, вышивая.
Вырвался стон из надорванной груди…

Свесилась набок косичка седая,
На пол катушка из рук покатилась,
С сердцем неладное что-то случилось.

Лопнула жила… Досадно ужасно
Барыне было. Сердилась старушка:
«Сколько шелков накупила напрасно,
И, не докончивши даже подушки,
Вдруг умирает моя приживалка!
Вы не поверите, как это жалко!..»