Вступление
Ремесло гадалки твердую прибыль
до сих пор дает, ибо мы не знаем,
что готовят нам Водолей и Рыбы
и какие дороги мы выбираем.
Ты всегда говорила — не беспокойся.
Я и не беспокоюсь. Но есть, однако,
что-то в человеке от Шерлока Холмса
или Фенимора Купера: присматриваешься к знакам,
как следопыт, принюхиваешься к разным странным
запахам, вслушиваешься, если кричат сороки;
каждая сломанная ветка кажется паттераном,
оставленным цыганом, проходившим по той же дороге.
Совпадения! Божеству, конфликта
избегающему с учителем астрономьи, —
как ему иначе явить свой лик-то
и свои чудеса перед миром, кроме
как путем совпадений? Вот его козырь.
Вот его настоящая стезя. Сводить вместе
Анечку с Ванечкой, сталкивать носом к носу
двух экспертов, изучающих какой-то особенный пестик
какого-нибудь цветка, изумлять дотошным
сходством судеб и строк, окликать с пристаней и с башен,
раскрывать страницу, где написано именно то, что
ты шептал себе в эту минуту, чтоб, ошарашен,
путник понял, как подошел он близко
к перекрестку. Я говорю о Лорке
и его цикле «Одиночество в Колумбийском
университете» из книги «Поэт в Нью-Йорке».
Здесь и я по тем ходил же аллейкам,
Альму Матер на тех же видал ступенях,
говорил по-английски «салям алейкум»,
озверев, доходил до точки кипенья
жарким полднем июльским, а накануне
Рождества глазел на снег и деревья
в гроздьях света и думал, пуская слюни
умиленья: «Ах ты, моя деревня!»
Или вылезал из окна на крышу
факультета славянского, выше флага,
и как Маша медведю, кричал: «Все вижу!..»
Что он мне нагадал, андалузский бродяга?
Не хватало времени за текучкой
посмотреть, а в Вермонте, в читальне местной,
просто так, наугад потянулся ручкой
за какой-то обложкой неинтересной —
и открылось: Lorca. Poemas de la
soledad en Vermont. Нет, уж это что-то
чересчур; тут какое-то астральное тело
развлекается, это его работа.
По-испански, честно сказать, я знаю
десять слов; но рука моя, как на сеансе
спиритическом, вдруг задергалась, как шальная,
и пошло: как во сне или в некоем трансе,
бормоча и мыча, я вдыхал пар словесный, из трещин
строк всплывавший и сливавшийся в сгустки.
Что-то наскреблось. Назовем эти вещи
галлюцинациями с испанского на русский…
Галлюцинация первая
Пейзаж с двумя могилами
и ассирийской собакой
Слышишь, друг,
дальний стон?
проснись и слушай:
это воет ассирийская собака.
Три звезды над могилами танцуют,
три звезды из созвездья Рака.
Сын мой, это пепел ворожеи,
горы одеял, измятых страхом,
конский глаз, переехавший на шею,
и луна с разодранным пахом,
затопившим могильную траншею
кровью пурпурной своей и прахом.
Друг, проснись,
ибо ветер с граней горных
стих, как стихло дыханье стеклодува.
Что с того, что воды морской по горло?
Я любил птенца с писклявым клювом
и пушком на язычке коротком,
мы с ним жили на горе Везувий
сорок лет или тысячу — не помню.
Тише, друг! Тише!
Слышишь, как из мрака
вой несется безумный и утробный,
пригибающий головки мака
и кренящий мотыльков в полете.
Спрячься от него в нору, в дупло, замри, укройся!
То скуленье, то вой… В траву заройся!
Он все ближе… Ни звука и ни знака!
Друг мой!
Слышишь голос безысходный?
Это воет ассирийская собака.
Garcia Lorca. Poemas de la soledad en Vermont, 1929
Песни потерпевшего кораблекрушение
Сыграно автором на днище кастрюльки
*
Перевернувшаяся лодка
одинока на свете,
как Федерико Гарсиа Лорка
в Колумбийском университете.
С тремя рядами скамеек
театрик его плавучий
судьба обмакнула в воду
на всякий пожарный случай.
В воде хорошо, но скушно,
и песни петь неудобно;
отрезанная горбушка
осклизла и несъедобна.
Цепляться за нее глупо,
как за шляпу-соломку
случайной портовой куклы,
играющей в незнакомку.
О Солидад — солидарность
звезды и души нелепой,
застрявшей, как буриданов
осел, меж морем и небом!
Закрой же глаза скорее,
забудь о прошлом улове,
стань лишь головой Орфея,
поймавшей себя на слове.
Поймавшей, как ту рыбешку,
которая, в сеть твою сплавав,
воскресла нежданным часом
и поет Господу славу.
*
У потерпевшего кораблекрушение
есть выбор:
он может превратиться
в плавучую бомбу
в летучую воблу
или в созвездие Водолаза.
Плавучая бомба взорвется
летучая вобла погаснет
и только созвездие Водолаза
укажет дорогу
тонущим следом.
*
Выбросило на берег
морячка с «Марианны»
Алилуйя, алилуйя
Он подрожал, согрелся
выбросило кастрюльку
Алилуйя, алилуйя
Он поел, притомился
выбросило кроватку
Алилуйя, алилуйя
Поспал, пробудился
выбросило русалку
Алилуйя, алилуйя
*
Все обойдется. И верно,
все обошлось. Его домик
сгорел. Горелое место
заросло травой. На лужайке
выросла ива. На иве
поселились воробьи. Старуха
умерла. Каждый вечер
луна всходила над полем
И только вода в ручье
навсегда осталась соленой.
Он уехал в горы, женился
у жены его были
пальцы тонкие как у ивы
он напился и свадьбы не помнил
плясал на крестинах сына
молился в маленькой церкви
на дворе жили лошадь и овцы
он слышал их просыпаясь
И только вода в ручье
навсегда осталась соленой.
Вермонт, июль 1997
Галлюцинация вторая
Заброшенный дом
Ищет и не обретает
ветер своего тела —
и в тоске улетает!
Верно вы угадали:
луна — лошадиный череп,
облако — яблоко дали.
Всплеск и отблеск мгновенный —
два дорогих заклада
в схватке весла и пены.
Агнец весной испуган
щипцами и лезвиями
зазеленевшего луга.
В капле воды от века
крылышками трепещет
белый голубь Ковчега.
Скалы из пистолета
целятся, взяв на мушку
красную дичь рассвета.
Травы растут. Как чисто
звон их шпаг раздается
под небосводом дуплистым!
Травы пахнут. Дай руку!
Сквозь разбитые стекла
брызнула кровь потемок.
Нас с тобой только двое,
мой полуптичий ребенок,
нас с тобой только двое.
Надышись этой пылью:
мучь и мни для полета
в небо — жесткие крылья.
Garcia Lorca. Poemas de la soledad en Vermont, 1929
Песни заблудившегося в пустыне
Сыграно на тростниковой жалейке
*
За холмом,
куда убежала песчаная змейка,
Я набрел
на эту лавочку сувениров.
На земле на расстеленном одеяле лежали
Кинжалы на всякий вкус —
просто так и для мести,
Шкатулки с секретом,
открывающимся только под старость,
Птичьи перышки
для щекотанья уснувшего лиха,
Колечко, присыпанное
тонкой пылью забвенья,
И кувшин без джина,
но с надписью «очень сердитый».
А еще там были
очки для колки орехов,
Заводные ключи
от сломанных в детстве игрушек,
Черепаховое зеркальце,
в которое я смотреть побоялся,
И карта миражей,
изданная в Каире в двенадцатом веке.
*
Я поздоровался — оно исчезло
Я хотел объяснить — оно погасло
Что такое неизвестно
Двери проскрипели кто-то вышел
Но не видно ни дверей ни петель проскрипевших
Странные какие двери
Паучок бежал свалился в ямку
Выкопался закопался и сказал мне
Съехав с неба
На качающейся нити
Здесь народу больше чем в Багдаде
Но народ все больше робкий
Потому что весь усопший
Говори — ведь им щекотно слушать
Голос твой болтающий напрасно
Так сказал и вверх втянулся
На качающейся паутине
Оглянулся я и вдруг увидел
Как бежит горячая поземка
По пустыне
Галлюцинации третья и четвертая
«Два вальса поближе к цивилизации»
Маленький венский вальс
В Венском замке девушки танцуют,
смерть рыдает на плече цыгана,
в черной роще семь голубок белых
дышат мглою ночи и тумана.
И горит осколок бледно-рыжий,
как вино, в музейной темной раме.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс со сжатыми губами.
Я люблю тебя, люблю безумно,
с книгой мертвой и с улыбкой грустной,
в башне ожиданья темно-синей
и в пещере смутных, душных лилий,
на постели моря, в лунной нише,
на балу, что снится черепахе.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс в смирительной рубахе!
Зеркала слепые в старой Вене
в дочки-матери с тобой играют.
Лица юных женихов синеют,
и рояля звуки умирают.
Распевают нищие на крышах,
и рассвет алмазы в сумку прячет.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс от слез твоих горячий.
Я люблю тебя, люблю, теряясь
в темном гроте, где играют дети,
в снах твоих венгерских растворяясь,
в шелесте теней и в зыбком свете.
На чело твое гляжу и вижу
лилий снег и рун овечьих реки.
Ай-ай-ай! Возьми же
этот вальс «Люблю тебя навеки».
В старой Вене я с тобой танцую,
в маске и венке речного бога,
и кружат в водовороте струи,
омутом кончается дорога.
В поступи твоей скользяще-зыбкой,
в темных волнах царственного шага
я зарою жизнь мою и скрипку,
уходя из мира, как бродяга.
Вальс перепутанных веток
Листок упал,
и два,
и три.
По небу плыли
пескари.
Меж крон
притаился черный дракон.
И кот
глядит, не мигая, на желтый лимон.
А ну —
кто первый схватит луну?
Что, киска,
кисло?..
Упала луна
и на гвозде повисла.
Вода сказала:
разбудите меня через час —
и пропала из глаз.
На ветке
поют креветки.
Ракушки
стреляют из пушки.
Улитки
открывают калитки.
И ах! —
входит донья в кружевах.
Мертвый соловей
меж ветвей
вдруг ожил.
И я — вот так шутка —
тоже.
Сейчас будет бал,
потому что листок упал,
— и два,
— и три.
Бумажные скрипки
поют над чернильной могилой,
И в зыбке
проснулся младенец.
Не бойся, мой милый.
Пусть ветки мычат:
му-у-у! —
креветки кричат
во тьму-у-у! —
а глупая ворона каркает:
ах, какая яркая!
Хрустальная голова,
и раз,
и два.
Червивые фонари,
и два,
и три.
Небо,
расколотое холодом веток.
Ветки,
растерзанные когтями ветра.
Мурашки,
пробегающие по заливу.
Звезды,
запутанные в зеленую гриву.
И соловьиная кислота
разлита
по саду —
нет с ней ни спору, ни сладу.
И раз,
и два,
потому что луна.
И два,
и три,
потому что еще далеко до зари.
Дремлют статуи в нишах —
и сны на крышах.
Будьте первым, кто прокомментирует это стихотворение?