Колоски

Полтора-два миллиона крестьян
были репрессированы за колоски

Будто вновь на побывку иду:
каланча в синеве
и знакомая с детства звонница.
И на солнце пригрелась у всех на виду
слобода моя Большетроица.
Развернулась слободка, раскинулась,
на речонку садами надвинулась.
Вся из дерева, из соломы…
За тридевять верст от железных дорог.
И в глухом блиндаже, и в танковом громе
я не думать о ней не мог.

Хлеборобы мои, земляки,
я опять о былом, о старом.
Чуть прикрою глаза — огоньки
мельтешат у Дурасова яра.
Каганцы-светунцы по хатам
то блеснут, то погаснут опять.
Жили наши отцы небогато:
стороной обходила их благодать.

Берег детства — не розовый сон,
не пасхального счастья шальной перезвон.
Начиная свой путь, я ушел из отцовского дома.
Голод-царь, как бродягу, погнал:
хочешь жить — уходи!
И притопал я в город чужой, незнакомый,
где заветную долю непросто найти.
Я ночами не спал, я страдал:
видел хату свою и цветенье садов.
И в ночном —
золотые созвездья костров.
И жалел, что оставил уставшую маму,
что не все ее гряды вскопал,
что хлебнет она горя
одна с пацанами.

А в душе, как комар,
все пищал и хрипел голосок:
«Хоть бы хлеба кусок… Хоть бы кроху…»
Но тощал и хирел на полях колосок,
предвещая печаль и тревогу.
И беда не в дождях, не в засушье,
а в том, что великий тиран
наплевал в хлеборобскую душу.

Оставляя поля и дома,
кто куда по дорогам брели мужики.
Принимала Магнитка — делили пайки,
Днепр ГЭС принимал. И Москва.
А еще… Колыма, Колыма…
А еще — Соловки, Соловки…
Хлеба! Хлеба!.. А где его взять?
Под оркестры и слезы
провожали мы с хлебом обозы,
лебеду оставаясь жевать.

Но никто не хотел умирать!
Есть надежда — в полях колоски.
Чтоб не дать им погнить,
мы, мальчишки, забрав туески,
на колючее жниво спешили.
Мы голодной ватагой по нивам кружили,
только б золото это собрать!

Но из леса начальник, как князь, на коне:
плеть в руках,
ружьецо на ремне.
То ль с похмелья, то ли с тоски,
отобрал, изломал туески,
разбросал колоски по стерне.

Поле! Родное поле!
Наша радость и наше горе!..
И бежали мы вдаль,
где шумят осокори,
босых ног оставляя следы.
Мы не знали, как справиться с горем,
как уйти от проклятой беды.

Ночью филин угукал сурово,
а под утро,
как выстрел, как грома удар:
«Аре-е-сто-о-ва-а-ан!..
Кореванов Егор арестован!..»
И почудилось, будто идет он,
в железные цепи закован,
как тогда, при царе, в рудники на Алдан.

Это он, председатель,
колоски собирать разрешил.
Это он
нашей болью крестьянскою жил.
Где же ты, Кореванов Егор?..
Мы тебя не забыли…
И оттуда, с заснеженных гор,
будто эхо: «В Сибири… В Сибири…»
Ни креста не найти,
ни могилы…
Тишина. Да снегов белизна.
Да каменья.
Да ржавой колючки куски,
где совсем не растут колоски.