Кому в эмиграции жить хорошо

Однажды в мглу осеннюю,
Когда в Париже вывески
Грохочут на ветру,
Когда жаровни круглые
На перекрестках сумрачных
Чадят-дымят каштанами,
Алея сквозь глазки,-
В кавказском ресторанчике
«Царь-Пушка» по прозванию
Сошлись за круглым столиком
Чернильные закройщики —
Три журналиста старые —
Козлов, Попов и Львов…

И после пятой рюмочки
Рассейско-рижской водочки
Вдруг выплыл из угла,-
Из-за карниза хмурого,
Из-под корявой вешалки,
Из сумеречной мглы —
На новый лад построенный
Взъерошенный, непрошеный
Некрасовский вопрос:
Кому-де в эмиграции
В цыганской пестрой нации
Живется хорошо?
Козлов сказал: «Наборщику»,
Попов решил; «Конторщику»,
А Львов, икнувши в бороду,
Отрезал: «Ни-ко-му».
Опять прошлись но рюмочке
И осадили килькою,
Эстонской острой рыбкою,
Пшеничный полугар.
Козлов, катая шарики
Из мякиша парижского,
Вздохнул и проронил:
«А все-таки, друзья мои,
Ужели в эмиграции
Не сможем мы найти
Не то чтобы счастливого,
Но бодрого и цепкого
Живого земляка?
На то мы и газетчики,-
Давайте-ка прощупаем
Все пульсы, так сказать…
Пойдем в часы свободные
По шпалам по некрасовским,
По внепартийной линии,
По рельсам бытовым…»
Попов, без темперамента,
Как вобла хладнокровная,
Взглянул на потолок:
«Ну, что ж, давай прощупаем.
С анкетами-расспросами
Мы ходим к знаменитостям
Всех цехов и сортов;
К махровым кино-барыням,
К ученым и растратчикам,
К писателям, издателям,
К боксерам и раджам.
Пожалуй, дело ладное,
По кругу эмигрантскому
Пройтись с карандашом…»
А Львов пессимистически
Потыкал в кильку спичкою,
Очки прочистил замшею
И наконец изрек:
«Искать Жар-Птицу в погребе
Занятие бесплодное,-
Но что же, за компанию
Пойду и я на лов…»
Козлов мигнул хозяину —
Сейчас, мол, кончим, батенька.
Уж полоса железная
До половины с грохотом
Спустилася на дверь…
«С кого начнем, приятели?»-
Спросил Козлов задумчиво.—
«С наборщика, с конторщика,
Пожалуй, не модель?»
«Давайте, други милые,
Начнем хоть с маляров.
Профессия свободная,
Веселая, доходная…»—
Промолвил Львов с усмешкою,
И зонтик свои встряхнул.
Пошли ночною улицей,
Сутулые и хмурые,
И молча распрощалися
У бара на углу…

К почтенной русской пифии
Варваре Теософченко,
Как ситцем на прилавочке,
Торгующей судьбой,—
Ввалились ранним утречком
Три пациента странные:
Какой они профессии,
Какого рода-звания,
Сам бес не разберет…
Как тыква перезрелая,
К ним подкатила радостно
Орловской корпуленции
Сырая госпожа.
«Прошу. Озябли, голуби?
Кто первый — в ту каморочку,
А вы вот здесь покудова
Приткнитесь на диванчике,—
Газетки на столе…»
Но Львов сказал решительно:
«Мы все втроем, сударыня,—
А за сеанс мы вскладчину
По таксе вам внесем». —
«Втроем? Да как же, батюшка,
Судьба у исех, чай, разная?
Как сразу трем гадать?»
Но даму успокоили:
«Мы, милая, писатели,
Мы сами предсказатели,
Поди, не хуже вас…
А вы уж нам по совести
Свою судьбу счастливую
Раскройте поскорей…
Ведь вы, кик доктор, матушка,
Ведь к вам псе ущемленные
Приходят за рецептами,
А сим-то доктор. думцем,
Ведь должен быть здоров?..»

Насупилась красавица,
С досадой прочь отбросила
Колоду карт набухшую
И тихо говорит:
«Глумитесь, что ли, соколы?
Да нет, глаза-то добрые,
Участливые, русские
У всех у трех глаза…
Не с радости гадаю я,
А сами понимаете,
И заяц станет знахарем,
Коль нечего жевать…
Не жалуюсь, голубчики,
Клевала я по зернышку
И утешала каждого
Широкою рукой.
Кабы судьба треклятая
Хоть хвостик бы оставила
От всей моей от щедрости,—
Ни одного несчастного
Средь нас бы не нашлось…
Эх, сколько горя горького,
Бескрайнего, бездонного
В каморку эту тесную
Текло, лилось рекой!
Ведь я же тоже, милые,
Не истукан бесчувственный,
Не янычар с кинжалищсм,
А русский человек.
Да вот теперь и тюкнуло:
Клиенты все посхлынули…
Поди, не верят более
Ни картам, ни судьбе.
Да и с деньгами, яхонты,
Все нынче подтянулися:
Уж лучше съесть две порции
Монмартрского борща,
Чем зря с судьбой заигрывать-
Доить ежа в мешке…
Вот и сижу счастливая,—
Вяжу жилеты теплые
Да по домам окраинным
Знакомым разношу-
Коли у вас в редакции
Кому-нибудь понадоблюсь, —
Свяжу в кредит, родимые,
Хоть тридцать лет носи!..»
Приятели почтительно
Гадалке поклонилися,
Сверх таксы расплатилися,
Вздохнули и ушли,

Час от Парижа — много ли?
По тишь в полях безмерная,
Вокруг усадьбы крохотном
Крутым кольцом стена.
Каштаны оголенные
Мотаются-качаются,
Луна, бельмо печальное,
Над кровлей ворожит…
А из окна вдоль дворика
Желтеет свет полоскою.
Тепло и столовой низенькой…
Хрипят-стучат часы.
Приятели-анкетчики
Пьют чай с вареньем яблочным
У круглого стола
И слушают задумчиво,
Как голосит комариком
Пузатый самовар.
Их добрая знакомая,
Дородная хозяюшка
Агафья Тимофеевна,
Шестое выдув блюдечко,
Ладонью губки вытерла
И начала доклад:
«Что вам сказать, затейщики?
Живу-дышу, не жалуюсь,
Мои испанки-курочки,
Могу сказать, не хвастаясь,
Известны всем вокруг.
Пером, как уголь, черные,
Дородны, кик боярыни,
Штаны на ножках — с муфтою,—
Не куры, а орлы…
И яйца, что гусиные,—
Чуть наберу лукошечко —
Не донесешь до станции,
С руками оторвут.
Но, как раба последняя,
Весь день-деньской я в хлопотах,—
С зари помет выскребывай,
Курятник подметай,
Да тачку при из лавочки
С пшеном иль с кукурузою,—
Едят мои испаночки,
Как батальон солдат…
Все, почитай, что выручу,
Они же сами слопают,
А я с моей племянницей
Остаточки жую.
Ни именин, ни праздников,
Среда ли, воскресение,
Одним лишь руки заняты,
Одним башка затуркана:
Корми, лечи и чисть.
А летом… сверх пропорции
Другие удовольствия,—
То вдруг подроют сеточку,
Здоровые ведь, бестии!—
И шасть к соседу в сад…
Летишь, скликаешь, мечешься.
За вес, что смято-склевано,
Свои яички кровные
Неси соседу в дань…
А ястребы? А коршуны?
А крысы с ближней мельницы?
Повадились, проклятые,
Прорыли ход под сеткою
И задушили, аспиды,
Четырнадцать цыплят…»

Агафья Тимофеевна
Седьмое блюдце налила,
Подула и отставила
И кротко говорит:
«В усадьбе этой, милые,
Конечно, есть счастливые,
Да только уж не я…»—
«А кто?»— привстав над креслицем.
Спросил Козлов стремительно,
«Да, куры, куры, батюшка!
Живут в тепле и в сытости,
Без горя и забот…
Не я ль при них поденщица?
Не я ль за них уборщица?
А им, вальяжным барыням,
Всего лишь и хлопот —
Знай с петухом амурничай,
Да яйца от безделия
По всем углам неси…»

Три друга рассмеялися,
И в старом самоварчике
Три рожи добродушные
Широко расплылись.

Козлов сидел с коллегами
У милой Веры Павловны,
У тетушки своей,
И слушал, как расписывал
Приехавший из Африки
Российский эскулап
Житье свое гвинейское,
Похожее на взмыленный,
Бенгальско-экзотический,
Благополучный фильм.
Да-с… Земство наше черное,
Дремучее, просторное,
Не то что здешний быт.
Я тачку эмигрантскую
В Европе бросил к лешему,—
В просторах вольной Африки
Врач — первый человек…
Как шаха, на носилочках,
Внесут в село гвинейское,
Навстречу население
Гремит в жестянки ржавые,
Трясет задами в ракушках —
Приветствует врача…
Вождь лучшую мне хижину
Отводит средь селения,
Подносит в дар мне идола
С огромнейшим пупком,
«Бой» тащит фрукты, курочку
И столик раскладной…
Поешь, покуришь вволюшку,
Страж в очередь покорную
Для оспопрививания
Сгоняет весь народ.
Мой фельдшер — вакса черная,
Как колдуну заправскому,
Подносит мне почтительно
Всю огненную снасть…
Объедешь всю епархию,
В поселок свой воротишься,—
Ложись в гамак под пальмою
И виски дуй со льдом.
То в шахматы с учителем
Под баобабом срежешься,
То в теннис перекинешься
От скуки сам с собой…
Иль на охоту с неграми
В ночную пору тронешься,—
Осветят глушь прожектором,
Пали в любые встречные
Горящие глаза.
Домой придешь с трофеями:
Пантера, рысь ушастая…
И камушком завалишься
Под полог на кровать.
А утром, после душика,
Закажешь завтрак повару,
Для аппетита сделаешь
Турнэ велосипедное,—
Удав-подлец с тропиночки
Прочь в заросли ползет,
В ветвях мартышки щелкают,
Да бабочки гигантские
Трепещут над рулем…
Вернешься свежий, встрепанный,
Пойдешь в амбулаторию:
Волчанки, грыжи, зобики,
Слоновая болезнь…»

«Не служба, а варение.
Так, стало быть, вы счастливы?»—
Спросила Вера Павловна,
Козлову подмигнув.
Врач ухнул рому в чашечку
И стрелку перевел:
«Как вам сказать, сударыня…
В подводном царстве сказочном
Был счастлив ли Садко?
Без русского без берега
Какое, к черту, счастие!
Все дальше он, все мглистое,—
О чем тут говорить…
Как сыч в лесу таинственном,
Один я там торчу,—
При всем благополучии,
За два-три года в Африке
Лишь раз от попугая я
Добился русских слов…»
Врач посмотрел на чашечку
И, морщась, выдул ром.

Портной Арон Давыдович
Сидел за голой стойкою
И мял в руках задумчиво
Потертые штаны…
То вскинет их скептически,
На свет посмотрит, сморщится,
То с миной безнадежности
Двумя худыми пальцами
Откинет вверх очки…
Вдруг колокольчик бронзовый
Визгливо-истерически
Над дверью зазвенел.
Со сверточком под мышкою
В салончик тускло-кремовый
Приплелся из редакции
Клиент знакомый Львов.
Принес пальто в починочку,—
Подкладка сбоку лопнула;
Она ведь не двужильная,
Не век ей шов держать…
«Ну, как вы поживаете?»—
Спросил усталым голосом,
Усевшись, журналист.

«Такое поживание,—
Сказал Арон Давыдович,
Встряхнув пальтишко старое,—
Что лучше и не жить…
Где эти сумасшедшие,
Что из моей материи
По мерке платье повое
Заказывали мне?
За месяц хоть бы кто-нибудь
Хоть самые паршивые
Дешевые-триковые
Мне брюки б заказал!
Шью двадцать лет как каторжный,
Имею вкус и линию
И вдруг теперь починщиком
Из первых скрипок стал…
Как до войны в Житомире,
В Париже,— понимаете!—
Одними переделками
Оправдываю хлеб…
Двух мастеров,— подумайте,
Не мастера, а золото,—
Пришлось с сердечным скрежетом
Во вторник рассчитать…
Что ж это за история?
Где франты? Где псе модники?
Куда девать материю?
Портной я или нет?
Вы там в газетах пишете
Про кризисы, про мизисы,—
Читал и перечитывал,
Аж вспухла голова!
Америка в истерике,
Германия и Англия
Донашивают старое
И штопают бюджет…
Где главные закройщики?
И в чем подкладка кризиса?
Кпк по фасону новому
Перекроить все старое?
Весь мир трещит по швам!»

«Вот вам для иллюстрации:
Студент мне брюки старые
Принес перевернуть,—
Какой-то добрый родственник
С попутчиком из Латвии
Прислал ему в презент.
Материя английская,—
Пускай доносит юноша,
Студент ведь не маркиз…
Ушел. Я брюки вывернул,
Взглянул на свет внимательно:
Уже перелиновано!
Хорошенькая жизнь…»

Скрестил Арон Давидович
Худые пальцы медленно
И вкось на Львова хмурого
Взглянул из-под очков.

В редакцию за справками
Пришла душа потертая:
Субъект с глазами горлинки,
С бородкой русым штопором,
С продрогшим красным носиком —
Смесь институтки с Гаршиным,
На каблуках расплюснутых,
В брезентовом пальто…
Стал в очередь в простеночке
И на пустую вешалку
Лирически-стоически
Уставился, как карп.

«Вот кандидат в счастливые,—
Шепнул Попов приятелям.—
Давайте побеседуем
С ним где-нибудь в чуланчике —
Ведь все-таки — улов…»—
«А чем он занимается?»—
Спросил Козлов скептически.
«Изобретатель, душечка,—
А проще — птица Божия,
Попавшая в силки…»

Под кипами газетными,
Торчащими вдоль полочек
От пят до потолка,
Присела личность кроткая,
Потерла руки потные
И начала доклад:
«Второй уж год слоняюсь я
По разным учреждениям,
А толку ни на грош…
Идея очень ясная:
Все люди злятся, бесятся,
Волнуются, кипят…
Мужья и жены ссорятся,
Юристы и политики,
Поэты и любовники
Бурлят чрезмерным пафосом,—
И так до бесконечности
Везде — в любой стране…
Пять лет вертел мозгами я,
Как для людей использовать
Избыток сей энергии?
И, наконец — нашел!
Прибор мой магнетический
В любой квартире, комнате,
Любой избыток страстности,
Любви ли, споров, ревности,
Вмиг переводит полностью
В полезную энергию,
В комплекс рабочих сил…
Мой аппарат поставивши,
Теперь семейство каждое
Себя своими силами
Вполне экономически
Сумеет вентилировать,
Согреть и отопить…»

«Идея гениальная!»—
Сказал Козлов опасливо,
Свой табурет расшатанный
Отодвигая вбок.
«А сколько ж средств вам надобно,
Чтоб ваше изобретенье
Пустить скорее в ход?»
Изобретатель встрепанный
Взглянул глазами горлинки
На мутное окно:
«С рекламой и конторою —
Три миллиона с четвертью,
Уж все пути намечены,—
Ведь пустяки же, в сущности,—
Да кризис помешал…»
И, гордо носик вскинувши,
Он вышел в коридор.

К Попову наклонившися,
Львов проронил медлительно:
«Ваш кандидат в счастливые,
Пожалуй, не того-с…
Его бы в санаторию
На девять-десять месяцев,
А после подучить.
Тогда б, пожалуй, выдумал
Сей Эдисон стремительный
Какой-нибудь практический
Полезный аппарат,—
Машинку для доения
Мышей иль комаров…»

Во сне какая ж логика:
В ночной рубашке вздувшейся
Стоит Козлов и ежится
На крыше за трубой
И слушает звенящие
Ночные голоса…
Блокнот н ладони треплется,
В другой руке качается
Холодное стило.

«Я, никому не ведомый
Иван Петрович Кругляков,
В глуши Прованса Верхнего
На шахтах алюминьевых,
Пять лет тружусь, как вол…
Пиши меня в счастливые:
Весь день гружу в вагончики
Руду я темно-рыжую,
Как черт, я весь коричневый
От пят до головы…
А вечерами хмурыми
Я борщ в бараке стряпаю
И на леса угрюмые,
Закатом окаймленные,
Смотрю в окно, как сыч.
Пиши-пиши, записывай,
Газетная душа»…

«Алло! А я под Ниццею
Ночным слоняюсь сторожем…
Днем сплю в своей каморочке:
Как каменный,— без снов.
Ночами охраняю я
Пустые виллы мертвые…
Присяду под террасою,—
Мимозы вьются-треплются,
Грохочут волны дальние…
Ботинками пудовыми
От холода стучу.
Ох, думы, думы темные,
Как море, неуемные,
С заката до зари…
Пиши-пиши, записывай,
Чернильный человек!»

«А я в Гренобле мыкаюсь,—
Я на цементной фабрике
Заборчики цементные
Прессую третий год…
Я в прошлом был учителем
ОРЛОВСКОЙ Прогимназии,—
Кто я теперь, не ведаю,—
Не стоит ворошить…
Душа моя цементная
Оцепенела, съежилась,
Посплю, поем,— на фабрику
И больше ничего.
Пиши меня в счастливые,
Парижский землячок!»

«Эй, господин над крышею!—
Чуть слышный пльт надтреснутый
По ветру долетел.
У берегов Австралии
Уж третьи сутки треплется
Наш старый пароход…
Компания голландская,
Матросы африканские,
А я, псаломщик пензенский,
Здесь поваром служу…
Ох, надоело, миленький!
Хоть сыт, хоть койка мягкая,—
Но стражду, как Иона, я
Во чреве у кита…
Нет ли в Париже, батюшка,
Какой-нибудь .работишки?
Я в русской типографии
Готов хоть пол мести,
Лишь бы из брюха тесного,
Железно-иноземного,
К своим опять попасть…»

Со всех сторон доносятся
Звенящие, скрипящие
Ночные голоса…
Козлов, как лось затравленный,
Метнулся вбок, попятился…
Влез на трубу стремительно,
Вниз головой просунулся,
Скользнул в нутро мохнатое,
И вот, как полагается
В подобных сонных случаях,
Проснулся весь в испарине,
В своей знакомой комнате
На пятом этаже.

Для полноты коллекции,
На имя трех приятелей
Пришло в конверте сереньком
Из Рима письмецо…
Чернила водянистые,
Расплывчатые, сизые,
Корявый почерк старческий
Сползал зигзагом вкось,—
Зато по содержанию
Настой полыни беженской
Стоградусною горечью
Дымился над письмом…

«Привет вам, люди добрые,
Из города счастливого,
Из Рима горделивого —
Со всех семи холмов!..
Лишь в эту зиму темную
Беда-нужда всесветная
Волною отраженною
Пришла — плеснулась — грохнула
В парижское окно…
Нам это не в диковинку:
Мы в Риме, горсть осевшая,
Ломоть, от всех отрезанный,
Хронические пасынки
Средь эмигрантской братии,—
Давно привыкли к кризису,
Как к старому бельму.
Средь райской декорации,
Средь величавых форумов,
Среди фонтанов плещущих,
Средь пинии мирно дремлющих,
Под солнцем золотым,—
Как домовые тихие,
Мы жмемся, незаметные,
В углах-подвалах пасмурных,
В продрогших чердаках.
На площадях сияющих —
Теплее, чем у нас…
Порою сам не ведаешь,
Как год за годом держишься?
Бюджет — фантасмагория,
Работы — ни на грош.
Ни в гиды, ни в извозчики,
Ни в маляры, ни в плотники,
Лишь воробьев на форуме
Бесплатно разрешается
Под аркою считать…
Считаешь и завидуешь:
Счастливцы, воробьи!
А ведь недавно, милые,
Чуть-чуть в тарелку капало,—
Для аргентинок пламенных
Я, харьковский нотариус,
Платки великолепные
Билибинскими павами
Цветисто расшивал…
Швейцары при гостиницах,—
Министры по обличию,—
Процент взимали божеский,
Впускали в вестибюль…
Увы, все нынче схлынуло,—
Туристов нет и звания…
В библиотеке Гоголя
Сидишь часами долгими
И смотришь в потолок…
Газетою прикроешься,
Уснешь, как новорожденный,—
Теплынь и тишина.
Во сне ведь я не пасынок:
С друзьями стародавними,
Давно глаза закрывшими,
Беседуешь во сне,
По старому по Харькову
С клиентами знакомыми
Пройдешься при луне.
Не осудите, милые,
Бального старика…»

Постскриптум: «Драгоценные!
Не нужен ли кому-нибудь
В Париже из писателей
Комплект,— тисненный золотом,—
Романов Боборыкина?
Я дешево продам».

Под Новый год в час утренний
Вонзился в дверь стремительно
Веселый почтальон.
Порылся в сумке кожаной
И Львову полусонному
Поднес с парижской грацией
Письмо «рекомандэ»…

Перед окном сереющим
Львов сел на кресло дряблое,
Халат свой подобрал
И с полным безразличием —
С иллюзиями детскими
Давно уже покончено!—
Вскрыл мундштуком конверт.
И вдруг оттуда — милые!—
Крутясь, как птичка Божия,
Слетел на коврик стоптанный
Жемчужно-белый чек…
Львов, поднял, охнул,— батюшки!
Берлинское издательство,
Давно уж захиревшее,
Как ландыш без дождя,—
Должно быть, в знак раскаянья
В счет долга застарелого
Прислало чек,— подумайте,—
На тысячу франчков…
С душевным изумлением,
Как пепел, с сердца хмурого
Стряхнувши скептицизм,
Подумал Львов оттаявший:
«О, Дон-Кихот пленительный,
Издатель дорогой!
Пред новогодним праздником
Анахронизмом благостным
Тургеневскую девушку
В себе ты возродил…
Не слыхано! Не видано!»
Подай сию историю,
Хоть под гарниром святочным,
Читатель, разумеется,
Подумает: брехня…
Но чек — не привидение,—
И вера в человечество
Проснулась в Львове вновь,
И над камином вспыхнуло
В бенгальском озарении
Волшебное видение:
Коричневое, новое,
Чудесное пальто…

Но в виде дополнения
Львов из конверта выудил
Такое письмецо:
«Сердечноуважасмый!
Проездом из Швейцарии
Через Париж в Голландию
Жена, как с ней списался я,
На днях вас посетит…
Она в Париже, думаю,
Дня два лишь проболтается,-
Для родственников надобно
Подарки ей купить,—
У вас ведь цены снизились…
Так вот, мой драгоценнейший,
Прошу ей передать…»
Какое продолжение —
Всем ясно и без слов…
Львов, чек свернувши в трубочку,
Промолвил тихо; «Тэк-с».

Видали вы когда-нибудь,
Любезные читатели,
Как рыболов под ивою
Сидит с постылой удочкой
И час, и два, и три?
Вдруг пиилавии нирдл-нившй
Качнется, вздрогнет, скроется…
Удилище натянется,
Струной дрожит бечевочка,
Душа звенит, поет…
Видали вы, друзья мои,
Как он добычу к берегу
Рукой подтянет трепетной —
И сильным взмахом вытянет
Из лона светло-синего
Заместо карпа жирного
Размокнувший… башмак?