Героида Овидия
Ныне твоя Пенелопа это тебе посылает, Улисс!
Но ты не пиши мне ответа. Сам приходи.
Знаю, что Троя погибла, ненавистная девам данайским,
Будто уж не было Трои, и не было вовсе Приама.
О, если б тогда, как из Спарты на флоте бежал он,
В ярых волнах утонул — обольститель лукавый,
Я б не лежала теперь на холодном, покинутом ложе,
Я б не роптала, что медленно дни так проходят, —
Мне, что ищу обмануть эти долгие ночи,
Праздных бы рук не томили навитые кросны.
И когда ж не боялась я бед еще больших, чем были?
Ведь любовь же заботы полна, хлопотливого страха.
Всё мне троянцы, казалось, злые тебя настигают,
При имени Гектора вся бледнею, бывало;
Если расскажут, что Гектор сразил Антилоха, —
Антилох причинял уж нам страх несказанный;
Иль Менетиас погиб от незримой засады, —
Плакала: хитрости ваши могли не удасться;
Кровью своей Триптолем раскалил ли ликийскую стрелу —
С смертью его и томленье мое оживало;
Кто б ни погиб, наконец, у вас — в стане ахейском, —
Вечно, как льдом, цепенело влюбленное сердце.
Но чистой любви поспешил он — Зевес правосудный:
Пал Илион навсегда от бесстрашного мужа!
Вспять возвратились вожди, алтари закурились,
Отчим богам отдана дорогая добыча.
Жены за милых мужей несут благодарные жертвы, —
А они все про славу поют — победители Трои!
Дивятся им строгие старцы, н пугливые девы дивятся;
Супруга, на вые повиснув, слушает речи супруга.
И иной же из них на столе представляет свирепые бои,
Малою каплей вина целый Пергам нарисует:
Здесь протекал Симоне, там стонало гигейское поле,
Здесь был высокий чертог злополучного старца Приама,
Сюда вот Аякс, сюда же Улисс устремлялся,
Здесь весь растерзанный Гектор пугал бурно мчавшихся коней,
Всё это нашему сыну родному (о тебе я спросить посылала)
Нестор сказал престарелый, а после дитя мне сказало.
Сказало оно, как зарезаны Рез и Дол он а,
Как этот был сном, тот лукавой изменой был предан.
Дерзнул ты, о, слишком и слишком своих позабывший,
Ночью прокрасться коварно к фригийскому стану,
И только вас двое — отважные! — стольких мужей умертвить.
Но то хорошо, что ты был осторожен, что ты обо мне прежде вспомнил;
Даже ужас объял твою грудь, когда ты, победитель, промчал,
Другом сказавшись врагам, через стан их коней исмаирских. {*}
{* Кони, которые, по воле богов, должны были ввести в Илион
машину, наполненную греческими воинами.}
Но что для меня, что мышцами сильных разметан
В прах Илион, что поле теперь, где стена возвышалась, —
Если я всё остаюсь, как была, когда Троя стояла,
Если по-прежнему всё милого сердцу не вижу?
Пусть его нет для других, для меня же Пергам остается,
Где пленным волом уже пашет пришлец-победитель, —
Уж жатва, где Троя была, и ярко, роскошно
Земля зацвела, потучнев от фригийския крови;
Полупогребенные кости мужей поражает
Выгнутый плуг; руины трава уж покрыла.
Тебя только нет, победитель! — И узнать не могу я,
Зачем ты, жестокий, в какой стороне остаешься!
Кто к сим брегам ни направит кормы чужедальней,
Отсель не уйдет о тебе без многих и долгих расспросов;
Ему, чтоб вручил тебе (если он где повстречает),
Свиток всегда я отдам — там знакомую руку увидишь.
Мы посылали уж в Пилос, в землю нелейскую
Старого Нестора; в Пилос дошли лишь неверные слухи;
Мы посылали и в Спарту, но правды и в Спарте не знают.
В каких ты странах поселился, о, где ты безжалостно медлишь?
Лучше б стояли поныне Феба высокие степы!
Сержусь малодушная я, увы! на свои уж обеты.
Знала бы, где ты сражаешься, только б войны и боялась,
С многими жалобы те же, долю одну бы делила.
Чего я боюся — не знаю; однако всего же, всего я боюся.
Безумная! — Горю конца уж не вижу…
Сколько и а море опасностей, сколько их суша скрывает,
Столько причин всё ищу я отсутствию долгому друга.
Подчас и безумно помыслю: какое у вас сладострастье,
И ты уже, может, пленен чужеземной любовью,
Может быть, с нею и речи заводишь,
Какую ты дома простую покинул супругу:
Только что прясть она грубые нити умеет.
Пусть ошибаюсь, и грешное слово пусть ветер развеет.
Ужели ты, вольный, в разврате отсутствовать хочешь? —
Меня ж с одинокого ложа сойти принуждает
Родитель Икарий — бранит мою долгую верность;
Но пусть что угодно ему: я твоя, и твоей я должна называться;
Пенелопа — останусь я вечно супругой Улисса.
Он же стыдливой мольбой и святыней моей сокрушается
И сам свое сердце смиряет.
Дулийцы, самосцы и те, что высокий Яцинт посылает,
Толпой сладострастной ко мне женихи набежали;
Уж твоим завладели двором, и никто удержать их не может.
Так верное сердце мое, а богатства Улиссовы гибнут.
Что я тебе расскажу о Пизандре, свирепом Медонте,
Эвримахе, о жадной душе Антиноя
И о всех, что на стыд себе ты питаешь
Чрез труд и чрез кровь добытым достояньем?
Ир неимущий и жалкий Медантес, последний из смертных, —
Крайний нам стыд и позор! — и они обижать тебя смеют.
Трое нас здесь беззащитных: робкая сердцем супруга,
Да старец Лаэрт, да наш Телемак — еще отрок.
Он же недавно едва не погиб у меня через козни,
Когда собрался было в Пилос, нашим не внемля советам.
Но молю, да велят это боги — по ходу судеб неизменных, —
Чтоб сын наш, в минуту кончины, и мне и тебе закрыл очи.
Но здесь — ни Лаэрт, ко брани уже неспособный,
Царством управить не может, теснимый от злобных соседей
(Только бы жил Телемак: он будет и храбрый защитник,
Хоть отроку ныне ему нужна родителя помощь),
Ни я отогнать не могу врагов от нашего крова:
Ты возвратись к нам скорее, наша защита и пристань!
Есть — и молюсь, чтобы жил он! — сын у тебя; его в нежные лета
Ты должен всему обучить, чтоб был он достойным героем,
Спеши на Лаэрта взглянуть и навеки сомкнуть ему вежды:
Он последний, судьбою назначенный срок доживает;
И я, что ребенком тебя проводила, — наверно,
Когда возвратишься домой, тебе покажусь уж старушкой.
Будьте первым, кто прокомментирует это стихотворение?