Я помню эти летние картинки…

Я помню эти летние картинки:
трассирующий просверк паутинки
при первом появлении луча
и пурпурный кочан персидской розы,
и пламенных бесед метаморфозы
в тени плетёной башни первача,
которым поперхнёшься сгоряча, —
Бог знает всё, и даже наши дозы.

Июнь — намёк на строгий Божий график,
который живописец или график
обязан уважать, как и вино.
Вода уже тепла, ещё не вязка.
Судьба — уже не быль, ещё — не сказка.
А впрочем, сказкой стать ей не дано:
пойдут дожди… Рай был так близко, но
со счастьем в этом мире неувязка.

Вон муравей спешит к вечерней смене.
Вот кто достоин счастья: в каждом гене
он — насекомый трудовых кровей.
Его Отчизна там, где жизнь сурова.
Он — укоризна стрекозе… Как? Снова?!
Ведь хочется чего-то поновей,
хотя права, права — куда правей! —
та байка Лафонтена иль Крылова.

Но сколько можно повторять азы нам?
Наш век прошёл. И жалко стрекозы нам,
так танцевавшей на заре его,
так шелестевшей тканью слюдяною,
бессильной пред эпохой ледяною,
где всё, что не работа — воровство.
И что ж тут возразишь-то? Ничего.
Да, шлёндра… Но ведь приглянулась Ною!

Ной понимал, кого он брал на судно.
И стрекоза, хоть и была беспутна,
мне кажется, в лимит попасть могла.
Оправданно её в нём пребыванье:
на Господа простое упованье —
немалый вклад в счастливые дела,
и, право, легкомыслию хвала,
когда звучит, то — не без основанья.

Она висит, предтеча вертолёта,
и, может, в том была её работа,
чтоб авиаконструктор вдруг прозрел…
А муравей наметил влезть на грушу.
Я муравьиных планов не нарушу —
вот вам консенсус двух белковых тел,
в которых Кто-то очень захотел
вдохнуть, но — что? Так странно молвить: душу.